Конечно, вот продолжение, значительно расширяющее историю и углубляющее переживания главного героя.

***

Вчера вечером я помог женщине донести тяжёлые сумки до дома, а сегодня утром несколько полицейских машин приехали за мной и обвинили меня в этом…

Это был обычный вечер после долгого рабочего дня. Я возвращался домой уставший, выжатый как лимон, с единственной мыслью — добраться до дивана и отключиться. Осенний воздух был холодным и влажным, он пробирался под куртку и заставлял ускорить шаг. Именно на углу улицы, под трепещущим светом старого фонаря, я заметил её. Пожилая женщина, возможно, лет семидесяти, стояла, опершись о бетонный забор, и с трудом ловила ртом воздух. Её лицо было бледным, испуганным. Рядом, на мокром асфальте, лежали две огромные, растянутые под тяжестью сетчатые сумки, из которых беспомошно торчали ручки пластиковых пакетов.

Что-то внутри дрогнуло. Усталость мгновенно уступила место тревоге. Я подошёл и, стараясь говорить как можно мягче, спросил:
— Вам помочь? Донести до дома?

Она медленно повернула ко мне лицо, и в её глазах я увидел смесь стыда и облегчения.
— Спасибо, сынок, — выдохнула она, и её дыхание было хриплым, прерывистым. — Я просто из магазина… не рассчитала силы… думала, справлюсь. А тут сердце что-то прихватило… До дома, вроде, рукой подать, но вот…

Она махнула рукой в сторону тёмной улицы. Я не мог просто уйти. Взяв обе её сумки — они и вправду были адски тяжелыми, — я пошёл рядом, подстраиваясь под её медленный, неуверенный шаг. Я прислушивался к её дыханию, боясь, что оно снова собьётся. По дороге она, словно оправдываясь, рассказывала о своей жизни. Звали её Анна Петровна. Муж умер несколько лет назад от инфаркта. Дети — сын и дочь — жили в других городах, звонили редко, приезжали раз в год, если повезёт. Пенсия была мизерной, едва хватало на еду и лекарства. Голос у неё был тихим, добрым, и от этого её одиночество казалось ещё более оголённым, более несправедливым. Я почувствовал к ней ту странную, щемящую жалость и уважение, которые испытываешь к людям, не сломленным жизнью, но измотанным ею до предела.

Мы дошли до её старенького одноэтажного дома на самой окраине, того самого, где заборы покосились, а дорога больше напоминала поле боя. Она с трудом нашла ключи, дрожащими руками вставила его в замочную скважину.
— Спасибо тебе, родной, — сказала она, уже заходя в тёмный коридор. — Дай Бог тебе здоровья. Не знаю, что бы я без тебя делала.

Я поставил сумки прямо у порога, в полосу тусклого света, падающего из прихожей.
— Не стоит благодарности, Анна Петровна. Выздоравливайте. Берегите себя.
Она слабо улыбнулась, и я ушёл, обернувшись лишь раз. Она всё ещё стояла в дверях, маленькая и беззащитная на фоне тёмного проёма. Я помахал ей рукой и зашагал прочь, испытывая странное чувство — смесь облегчения и лёгкой грусти. Всё казалось обычным, правильным. Я даже не запомнил номер дома, только его обшарпанный вид и кривое дерево у калитки.

Но уже на следующий день, едва я вернулся с работы и собирался приняться за ужин, под окнами с визгом тормозов остановились машины. Я отодвинул занавеску и обомлел: возле моего подъезда стояли три полицейские машины с мигалками, окрашивающими сумеречный двор в тревожные синие вспышки. Сердце ёкнуло, замерло. Это не могло ко мне относиться. Я не делал ничего противозаконного.

Я вышел в подъезд и столкнулся лицом к лицу с двумя офицерами в форме. Один из них, суровый мужчина с проседью на висках и холодными глазами, шагнул вперёд.
— Артём Сергеевич Воронов? — его голос был ровным, без эмоций.

Горло внезапно пересохло.
— Да… это я. А в чём дело?

Он посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом, словно пытался прочитать что-то у меня на лице, и произнёс фразу, от которой у меня подкосились ноги, а мир сузился до точки.
— Вы проходите по делу об убийстве женщины. Анны Петровны Семёновой.

У меня внутри всё оборвалось. В ушах зазвенело. Я не верил своим ушам. Какое убийство?!
— Это… это ошибка, — выдавил я, чувствуя, как холодеют пальцы. — Я вчера просто помог ей донести сумки до дома. Она была жива! Я ушёл, она стояла в дверях!

Полицейские молчали. Их лица были каменными.
— Вам лучше пройти с нами для дачи показаний, — сказал второй офицер, более молодой, но с таким же неумолимым выражением лица.

Меня, не надевая наручников, но с ощутимым давлением под локти, погрузили в машину. Соседи высыпали на балконы, шептались, провожали взглядами. Я чувствовал себя зверем в клетке, выставленным на всеобщее обозрение.

В участке всё было как в тумане. Меня провели в кабинет, усадили на жёсткий стул напротив следователя. Его звали Дмитрий Викторович. Он был вежлив, но за этой вежливостью скрывалась сталь.
— Итак, Артём Сергеевич, расскажите ещё раз. Подробно. Что вы делали вчера вечером в районе семи часов?

Я повторял, как заезженную пластинку, каждую деталь. Фонарь. Запыхавшаяся женщина. Сумки. Разговор о детях и пенсии. Дом на окраине. Прощальная улыбка. Я говорил, что хотел просто помочь, что не видел в этом ничего предосудительного.

— Странная помощь, — холодно заметил следователь. — Вы, незнакомый человек, проводили одинокую пенсионерку до самого дома, зашли с ней на территорию. А через два часа сосед, выносивший мусор, обнаружил её тело в прихожей. Её задушили.

От этого слова — «задушили» — меня бросило в жар.
— Это не я! Клянусь! Я просто поставил сумки и ушёл!

— У нас есть запись с камеры наблюдения, установленной на доме напротив, — Дмитрий Викторович развернул к себе ноутбук и нажал кнопку. — Вот. Смотрите.

На экране, прыгающем от плохого качества, я увидел себя. Свою фигуру в тёмной куртке, с этими проклятыми сумками. Анна Петровна открывала калитку, я шёл за ней внутрь. Камера не захватывала сам дом, только калитку и кусочек двора. Я исчез в тёмном проёме.
— После этого кадра, — голос следователя прозвучал как приговор, — Анна Петровна Семёнова больше не появлялась. Вы были последним, кто её видел. И вы утверждаете, что просто «поставили сумки и ушли». Удобно, не правда ли?

Меня охватила паника. Кругом сжималось. Эта запись была убийственной. Она не показывала, что я ушёл. Она показывала только то, что я вошёл.
— Но я ушёл! Через ту же калитку! Должны быть другие камеры! Спросите соседей!

— Соседи вас не видели. Других камер нет. А эта — единственная, что работает в радиусе двух кварталов.

Меня поместили в камеру предварительного заключения. Это была маленькая, серая комната с цементным полом и голыми стенами, пропахшая дезинфекцией, отчаянием и страхом. Дверь с грохотом захлопнулась, и я остался один. Один со своими мыслями.

Ночь стала адом. Я не сомкнул глаз, прокручивая в голове каждый момент, каждую секунду того вечера. Её улыбка. Её слова «спасибо, сынок». Тяжесть сумок в руках. Тёмный проём двери. Может, я что-то упустил? Может, за мной следили? Может, кто-то вошёл сразу после меня? Я пытался вспомнить звуки, запахи, тени. Но в памяти был только вакуум, заполненный нарастающим ужасом.

Я думал о своей жизни. О работе, о друзьях, о родителях. Что они подумают? Их сын — убийца. Убийца одинокой старушки. Эта мысль была невыносимой. Я ловил себя на том, что начинаю сомневаться в самом себе. А вдруг я что-то сделал? Вдруг у меня помутнение рассудка? Но нет, я отчётливо помнил, как шёл по улице, как холодный ветер бил в лицо, как чувствовал облегчение от выполненного хорошего поступка.

Утром меня снова повели на допрос. Давили, задавали каверзные вопросы.
— Зачем вы действительно пошли с ней? Может, вы проследили за ней из магазина? Приметили, что она одна, что деньги из кошелька доставала?
— У неё не было денег! — почти кричал я. — Она говорила, что пенсии едва хватает!
— Значит, вы хотели ограбить, но испугались и задушили?

Это был замкнутый круг. Они уже выстроили свою версию, и я идеально в неё вписывался. Случайный прохожий, последний свидетель, чьи отпечатки нашли в доме (я же ставил сумки в прихожей!). Моя доброта обернулась против меня самым чудовищным образом.

Я уже начал терять надежду. В голове роились мысли о тюрьме, о пожизненном сроке, о том, как сломается моя жизнь. Я видел себя в оранжевом робе, за решёткой, и от этого видения перехватывало дыхание.

И вот, после очередного изматывающего допроса, когда меня уже вели обратно в камеру, в коридоре появился тот самый молодой офицер, что был при задержании. На его лице было странное выражение — замешательство и досада.
— Воронов, с вами хочет поговорить следователь.

Я вошёл в кабинет. Дмитрий Викторович сидел за столом, но его поза изменилась. Он выглядел усталым.
— Садитесь.

Я сел, сжавшись в комок, ожидая нового витка давления.
— Сегодня утром, — начал он, глядя на бумаги на столе, — были получены результаты дополнительных экспертиз и опросов. А также расшифрованы записи с камеры, установленной дальше по улице, которая, как мы думали, была нерабочей.

Он сделал паузу, давая мне время понять.
— Оказалось, что поздно ночью, примерно в полпервого, к дому Анны Петровны подошёл ещё один человек. Мужчина. Он долго стучал в дверь, потом та её открыла. Они о чём-то спорили. Соседи с нижнего этажа, которых мы опрашивали вчера, но которые вернулись только сегодня утром из гостей, подтвердили, что слышали ссору. Они узнали голоса. Это был её сын, Алексей.

У меня перехватило дыхание. Сын?
— У них, по словам соседей, были постоянные, затяжные конфликты. Из-за наследства. Вернее, из-за этого самого дома. Анна Петровна боялась, что он его продаст и пропьёт. А Алексей требовал, чтобы она оформила дарственную. В ночь убийства он приехал без предупреждения, пьяный, требовал денег. Они ругались. А потом… соседи услышали странный звук, хрип, а затем — хлопок двери.

Следователь отодвинул от себя ноутбук.
— Камера, которую мы считали сломанной, зафиксировала, как из калитки выбегает мужчина, садится в машину и уезжает. Номерные знаки размыты, но модель совпадает с машиной Алексея Семёнова. Кроме того, наши криминалисты обнаружили на месте преступления, в дальней комнате, мужские следы, не ваши. И отпечатки пальцев на стакане в кухне. Его отпечатки. Он был в доме после вас.

Я сидел, не в силах пошевелиться, ощущая, как камень, месящий мою грудь все эти часы, начинает медленно, с трудом, сдвигаться с места.
— Мы вышли на него по мобильным данным. Он уже даёт признательные показания. Говорит, что не хотел, что она его довела, что всё вышло случайно… — Следователь махнул рукой, словно отмахиваясь от этих оправданий. — Дело переквалифицируется. Вы свободны, Артём Сергеевич.

Слово «свободны» прозвучало как эхо из другой жизни. Мне вернули мои вещи — телефон, ключи, кошелёк. Молодой офицер, который был так суров при задержании, проводил меня до выхода.
— Извините, — тихо сказал он, глядя куда-то мимо меня. — Работа такая. Все улицы указывали на вас.

Я кивнул, не в силах ничего сказать. Я вышел из участка на свежий воздух. Шёл мелкий, противный дождь. Я стоял на ступеньках, вдыхал влажный, холодный воздух и чувствовал, как всё внутри меня дрожит — не от холода, а от отлива адреналина, от осознания того, что только что случилось.

Меня отпустили. Формально — я был чист. Но внутри остался леденящий, всепроникающий холод и страх, который, я чувствовал, уже никогда меня не покинет. Ведь если бы не та случайная, «сломанная» камера, если бы не сознание сына, если бы соседи не вернулись вовремя из гостей… Я бы так и остался виновным. Виновным в чудовищном преступлении, которого не совершал. Моя доброта, моё простое человеческое участие стали бы той петлёй, которая затянулась бы на моей шее навсегда.

Я побрёл по мокрому асфальту, не разбирая дороги. Город вокруг был прежним — серым, шумным, безразличным. Но я видел его теперь другими глазами. Каждый тёмный переулок, каждый одинокий прохожий, каждый взгляд, брошенный в мою сторону, — всё теперь было окрашено в цвета паранойи и недоверия.

Я поднял голову, и дождь бил мне прямо в лицо, смешиваясь со слезами, которых я не мог сдержать. Я был свободен. Но часть меня навсегда осталась в той серой камере, с одним-единственным вопросом, от которого стынет кровь: «А что, если бы?..» И этот вопрос будет преследовать меня вечно, как призрак Анны Петровны, которой я хотел помочь, и чья смерть едва не стала моей собственной.